Под покровом ночи [litres] - Элизабет Гаскелл

нему. Мистер Уилкинс досадовал на его поздние визиты и рассматривал их как посягательство на свой досуг, о чем назавтра так прямо и заявлял. Не утруждая себя размышлениями, Элеонора переняла от отца манеру с неудовольствием отзываться о сем предмете и сердилась едва ли не больше, чем он, когда несносный партнер приставал к нему ввечеру со своими делами. Вот и теперь он как нарочно подгадал самое неудачное время, чтобы уединиться с ее отцом для какого-то разговора! Однако Элеонора не собиралась отказываться от своего плана. В столь поздний час нежелательный гость долго не задержится, и, как только путь будет свободен, она пойдет к отцу, расскажет ему про свои мелкие трудности и попросит утром принять мистера Ливингстона и по возможности деликатно отвадить его.

Элеонора сидела у окна и грезила наяву о своем будущем счастье. Мечты настолько поглотили ее, что она едва не забыла, отчего не ложится. Потом ей стало холодно, она сходила за шалью и, завернувшись в нее, снова села на место. Кажется, было уже очень поздно: лунный свет все глубже проникал в сад, и черные тени сделались еще чернее и гуще. Не мог же мистер Данстер уйти по темной тропе настолько бесшумно, что она ничего не услышала? Нет! Через раскрытое окно до нее донеслись голоса из отцовского кабинета – разговор явно шел на повышенных тонах. Понимая, что отца, должно быть, вывели из себя, Элеонора из солидарности тоже рассердилась. Потом раздался странный грохот, как будто кто-то, войдя в раж, начал растаскивать по сторонам тяжелые кресла, а после и того загадочнее – тяжелый, гулкий удар и снова какая-то возня с мебелью, на этот раз осторожная. Затем полная тишина. Элеонора прислонилась головой к оконному косяку и стала напряженно вслушиваться: таинственное шестое чувство говорило ей, что у нее неспроста ослабели колени и потемнело в глазах. Ничего – ни звука, ни шороха. Лишь биение собственного сердца и стук крови в висках. Как долго это продолжалось, она не знала, давно потеряв счет времени. Наконец она услыхала торопливые шаги отца в спальне, расположенной по соседству с ее собственной, но когда вбежала к нему – спросить, что случилось, если случилось, и можно ли сейчас поговорить с ним о письме мистера Ливингстона, – отца там уже не было: он снова спустился в кабинет. Элеонора услышала, как отворилась дверь в сад и кто-то заспешил прочь от дома по тропе меж кустов. Конечно, она подумала, что это уходит мистер Данстер, и вернулась к себе за письмом мистера Ливингстона. Схватив письмо, она прошла через отцовскую спальню к его персональной винтовой лестнице: если бы она воспользовалась обычным путем, то, чего доброго, разбудила бы мисс Монро и наутро гувернантка стала бы задавать ненужные вопросы. Даже на потайной лестнице Элеонора старалась ступать как можно тише, чтобы никого не потревожить.

В кабинете горели все свечи, после темноты их яркий свет на миг ослепил ее. Огоньки пламени колыхались в неистовой пляске на сквозняке – наружная дверь была распахнута настежь, и в нее задувал ветер. В первое мгновение Элеоноре показалось, что в комнате никого нет, но потом она увидела на ковре за столом чьи-то ноги носками кверху. Ее охватил неодолимый тошнотворный страх. И все же, словно повинуясь какому-то властному приказу, она обошла стол – посмотреть, кто там лежит беззвучно и неподвижно, не реагируя на ее внезапное появление. Это был мистер Данстер: голова подперта сиденьем кресла, глаза широко открыты и неестественно выпучены. В комнате висел запах бренди и нюхательной соли, настолько сильный, что его не развеял даже поток свежего ночного воздуха, задувавшего в раскрытую наружную дверь. Элеонора не сумела бы объяснить, чего было больше в ее действиях той кошмарной ночью – рассудка или инстинкта. Впоследствии, вспоминая об этом и с содроганием гоня от себя неотвязные образы, которые отравили многие годы ее жизни, она решила, что надышалась тогда парами бренди и совершенно опьянела, ибо никогда не брала в рот спиртного, точно истинная дочь рехавитов[11] (пусть не по убеждению, зато на практике). Тем не менее у нее откуда-то взялись и самообладание, и отвага, в обычных обстоятельствах ей не свойственные. И хотя с годами она привыкла думать, что вела себя неразумно, воспоминание о себе самой в той чрезвычайной ситуации всякий раз изумляло ее. Заставив себя отвести завороженный взгляд от мертвеца, Элеонора первым делом тихо притворила дверь на лестницу, которую, входя в кабинет, оставила открытой. Потом вернулась на прежнее место, снова бросила взгляд на Данстера, взяла бутылку с остатками бренди, опустилась на колени и попыталась влить немного ему в рот, но у нее ничего не вышло. Тогда она смочила спиртным свой носовой платок и приложила его к губам Данстера – все напрасно. И неудивительно: Данстер был мертв – умер от разрыва мозгового сосуда; как это случилось, я поведаю ниже. Повторю, что Элеонорины ухищрения не дали и не могли дать результата: ее отец еще раньше все перепробовал – увы, тщетно! – в надежде вернуть дыхание жизни, бесценный Божий дар. Бедной девушке невыносимо было смотреть на широко раскрытые, застывшие глаза, и она своею нежной, заботливой рукой закрыла их, не сознавая, что тем самым совершает над усопшим обряд прощания, какой обычно совершает близкий, любящий человек. Сидя на полу над мертвым телом, Элеонора услышала торопливые сторожкие шаги: кто-то приближался к ней через кустарник. Она не испугалась, хотя это мог быть кто угодно – и вор, и душегуб. Ужас пережитого возвысил ее над обыденными страхами, но отнял способность мыслить логически, иначе она сразу поняла бы, что тихая, быстрая поступь по звуку точно такая же, как те удалявшиеся от дома шаги, которые она услыхала из комнаты наверху всего четверть часа назад.

На пороге возник ее отец. Увидев дочь, неподвижно сидящую над мертвым, он резко отпрянул, чуть-чуть не сбив с ног другого человека, шедшего за ним по пятам.

– Боже правый, Элеонора! Зачем ты здесь? – спросил он почти ожесточенно.

Она не обратила внимания на его тон, словно утратила всякую чувствительность:

– Не знаю. Он умер?

– Тише, тише, дитя! Ничего не поделаешь.

Она подняла взор и увидела скорбное, полное жалости и суеверного ужаса лицо – лицо Диксона, стоявшего позади ее отца.

– Он умер? – спросила она Диксона.

Слуга вышел вперед, почтительно отодвинув хозяина в сторону, склонился над трупом, посмотрел, послушал, потом протянул руку к свече на столе и сделал мистеру Уилкинсу знак закрыть дверь. Тот молча повиновался.